С Кинжала Ваня приволок тачку.
Тачка была корявая, неподъёмная и серая от времени.
Тем не менее хорошо сохранившаяся. Что странно, поскольку руины лагеря, располагавшегося на ручье Кинжал (кажется, здесь или неподалёку отсюда мотал некогда свой срок артист Жжёнов), были вполне доступны. А вот тачка уцелела, её пощадили таёжные бродяги, не усмотрели в ней топливную ценность.
Для Вани тачка представляла ценность историческую. Он позвонил мне сразу, как только доставил её на свой третий музейный этаж.
- Слушай, она тяжеленная, как не знаю что, - сообщил он, отдуваясь.
Я выразила ему сочувствие.
- Да не, - досадливо перебил Ваня. - Ты представляешь, как ОНИ-то её тягали? Гружёную-то?..
Ванин музей представлял собой двухкомнатную квартиру в блочной пятиэтажке. Застеклённые витрины, стеллажи, стенды на стенах, ящички картотеки - всё было изготовлено его умелыми руками.
- Я, Михална, без работы не останусь, - не уставал повторять Ваня и начинал загибать пальцы. - У меня пятый разряд сантехника, пятый - сварщика, шестой - вентиляционщика...
В газету Иван пришёл с сантехнического участка. Редактор наш, невзирая на то, что Ване "не хватает грамотёшки", взял его в тогда ещё существовавший партийный отдел (переименованный потом в общественно-политический). Специально для того, чтобы он вёл тему репрессий. Ванина рубрика называлась "Большой террор", и это была единственная рубрика, где существовал большой загон материалов. Во-первых, по причине актуальности темы - у района было обширное гулаговское прошлое. Во-вторых, потому, что Ваня пахал, по его собственному выражению, как проклятый. На работу он приходил в шесть утра. Самая реликтовая машинка в редакции была отдана ему - Иван обожал всяческую старину. Он чего-то в ней подправил, подточил пару деталек, и антикварная каретка сдвинулась с мёртвой точки. Лязганье Ваниного мастодонта не умолкало часов до пяти вечера. Потом он шёл домой, чтобы заниматься делами своего общества.
Чуждый лексических изысков Ваня назвал его "Поиск незаконно репрессированных". Общество имело все необходимые регистрирующие бумаги, выправленные в поссовете, и большую круглую печать, которой Ваня очень гордился.
...Ваня работал кочегаром в котельной золотодобывающего прииска. Сфера досуга на прииске была ограничена библиотекой, клубом с кино и танцами, куда Ваня по причине природной застенчивости и лёгкого заикания был не ходок, а также безудержными повсеместными застольями, особенно в рабочем общежитии, где Ваня и проживал.
Однажды после изобильных посиделок Ваню разбудил скрип дверцы казённого шкафа. На дверце сидел небольшой лыбящийся чёртик. Ваня поспешно зажмурился, потом открыл глаза. Чёртик с глумливым скрипом катался на дверце туда-сюда.
На следующий день Ваня пошёл в библиотеку. Там он познакомился с местной учительницей Верой Ивановной. Она рассказала ему, как комсомолкой приехала сюда в конце сороковых, что барак Ваниного общежития, и другие, где проживает приисковый народ, населяли зеки, которых здесь были даже не тысячи, а сотни тысяч. Она подсунула Ване прозу Шаламова и стихи Жигулина.
С той поры Ваня потерял покой. Переехав в районный центр, он начал свой поиск. Настырно добивался, чтобы его допустили к гэбэшным архивам - а время настало как раз подходящее. Затеял переписку и уже вскоре стал получать больше тысячи писем в год со всех концов бывшего Союза и из-за рубежа. Перезнакомился со всеми местными бывшими сидельцами по 58-й, кое-кому выхлопотал запоздалую реабилитацию, а вместе с ней и положенные льготы. Побывал на месте почти всех бывших лагерей, приезжал оттуда с грузом реликвий вроде почерневшей от времени деревянной таблички с выжженным: "Проход запрещён. Стреляю" или выцветшего портрета кремлёвского горца.
Всё это Ваня хранил дома вместе с объемистыми папками документов и писем, а также росшей день ото дня картотекой, помещавшейся в большом блоке почтовых ящиков, снятых с замороженного недостроя.
Покладистая Ванина жена Галя, которую я ни разу не видела в дурном расположении духа, всё это стоически терпела, а потом выступила инициатором покупки двухкомнатной квартиры - под музей. Вообще в дела целеустремлённого супруга она не влезала, но взгляды его разделяла подвижнически.
И квартиру, и строительные материалы для своих экспозиций (если их не удавалось добыть так же смекалисто, как почтовые ящики), и всякую канцелярщину для эпистолярных и других деловых нужд Ваня покупал на свои деньги. На свои же, посредством сбербанковской ссуды, он издавал потом воспоминания и произведения бывших узников. Дохода его книгоиздательство, увы, не приносило. Изредка Ване подкидывали "на благотворительность" щедрые старатели. Он аккуратно делил эти деньги по числу живущих в районе репрессированных, развозил, рассылал или передавал им с оказией.
Сейчас мы с Ваней переписываемся по электронной почте. У него теперь компьютер, и не один: как из рога изобилия, на его "Поиск незаконно репрессированных" посыпались гранты. Начинал свой штурм всяких фондов он ещё лет десять назад, когда мы вместе работали, чем вызывал насмешливый скептицизм окружающих, и мой, каюсь, в том числе.
А вот поди ж ты. Среди всех грантосоискателей и грантополучателей, которых я знаю, мой друг Ваня - единственный, кто бесспорно этого заслужил.
Умело обустроив свой двухкомнатный музей, Иван, преодолевая природную стеснительность и даже перестав заикаться, водил по двум крохотным "залам" школьников и любопытствующих приезжих.
А интерес к нашему скромному району, по которому проехалось безжалостное колесо истории, рос пропорционально гласности. И вот уже британские кинематографисты, приехавшие, по выражению нашего коллеги, погружать персты в язвы, консультируются у Вани по поводу географических и бытовых лагерных подробностей. Пожилая болгарка ищет с ним место гибели своего отца - репрессированного коминтерновца. А на открытие памятника на Серпантинке приезжает и вовсе тьма народу. И молебен здесь служит архиепископ - вместе с нашим старожилом, репрессированным в тридцатые священником, немножко уже выжившим из ума отцом Николаем ...
Памятник - простая гранитная глыба, очертания которой напоминают рабочую рукавицу, на бетонном основании. Ваня соорудил его с помощью нескольких энтузиастов на ручье Снайпер, где в тридцатые стояли бараки расстрельной тюрьмы. Из них выводили по сотне и ставили на край вырытой траншеи. Выстрелы глушил рокот работавшего трактора.
Памятник открывали днём ослепительно солнечным. Масса народа колыхалась вдоль серпантином извивающейся дороги, давшей название этому скорбному месту. Народ внимал взявшему слово дэпээровцу: ячейка Демократической партии России была новоиспечённой по многопартийному поветрию и усиленно зарабатывала политический капитал. А я всё искала Ваню в толпе.
И нашла наконец на самой её околице. Он стоял, облокотившись на капот нашего редакционного УАЗика, и курил свои термоядерные сигареты без фильтра, принципиально оставаясь верным рабочим привычкам. Ванины глаза были красными - от яркого солнца и сигаретного дыма.
- А я сегодня напьюсь, Михална, - доверительно сообщил он.
И я подумала, что за это Ваню сегодня вряд ли кто осудил бы.
Даже архиепископ.